Анекдоты о полководце, собранные В.А. Левшиным. 1809

Переход Суворова через Альпы в 1799 году. Худ. В.И. Суриков. 1899. ГРМ

Всем служившим под начальством князя Италийского известно, что он любил в своих офицерах расторопность и решимую готовность для ответа. Заминающихся, приходящих в смятение и не дающих ему [С. 142] скорого ответа, хотя бы и некстати, но с живостью, называл он немогзнайками. В сем намерении не редко испытывал он всех своих офицеров. Укрепляя границу со шведами, прогуливался он (всегда не без намерений) и увидел офицера, надзиравшего за некоторою частью работ, который размеривал шагами место, на котором следовало производить работу завтрашний день. Он подшел к нему и вдруг спросил: «Знаешь ли, сколько верст до луны?» — «3наю, ваше сиятельство!» — «А сколько же?» — «Два солдатских перехода», — отвечал офицер без запинки. Суворов тотчас поворотился и пошел от него прочь; сделав несколько шагов, остановился, посмотрел на офицера; еще отшел несколько шагов, опять остановился, и поклонясь офицеру в пояс, сказал: «Прощайте, ваше благородие! Прошу почаще ко мне обедать», — и ушел.

Всем известно, что покойный князь Италийский издавна приобучил тело свое к сношению всех воздушных [С. 143] перемен; он мог спать не токмо (как обыкновенно бывало) на соломе или сене, но и на голой земле, подложа под голову седло, в жестокие морозы окачивался водою со льдом и зимою, кроме дороги, шубы не надевал. В бытность его в С.-Петербурге блаженныя памяти императрица Екатерина II изволила заметить, что он разъезжает без шубы, и для того прислала ему шубу, стоящую великой цены, приказав с посланным сказать, чтоб он непременно шубу сию носил. «Как! — сказал Суворов. — Солдату шубы по штату не положено». И когда присланный подтвердил, что на сие есть непременное соизволение ее величества, Суворов сказал: «Матушка меня балует! Быть так!» После чего принял шубу c благодарением, но никогда оную на себя не надевал, кроме того, когда езжал во дворец; но и тогда сажал с собою слугу, который шубу сию держал на руках и при выходе Суворова из кареты надевал оную на него; в сем наряде он входил до передних комнат. [С. 144]

Покойный Суворов в подчиненных своих офицерах не любил излишнего и с порядком воинского убранства несогласного щегольства. Не терпел он также одобрительных и препоручательных писем, о ком бы то ни было: он требовал, чтоб офицера одобряли служба и поведение. Когда он препровождал с корпусом войск татар, не пожелавших остаться в Крыму на прежних местах, за Кубань, прибыл к нему в корпус определенный подполковник NN. Он привез с собою нескольких одобрительных писем от самых ближних к нему особ и явился к Суворову щеголевато причесанный, опрысканный благовониями и обутый в башмаки. Суворов, прочитав письма, принял его очень ласково. «Очень рад! — сказал он ему. — Вы знакомы со всеми моими ближними. Хорошо! Помилуй Бог, хорошо; мы сами постараемся сблизиться». И немедленно предложил ему прогуляться с собою верховою ездою. Г. NN., обрадованный таким приветствием главного своего начальника, просил о позволении переодеться. «Не надобно, не надобно! — сказал Суворов. [С. 145] — В службе не до переодеванъя; должно быть каждой час готову». NN. принужден был сесть на казачью лошадь и ехать доброю рысью вслед за своим начальником. Между тем он считал, что поездка сия составляет небольшую прогулку; но очень ошибся. Они проездили двое суток по форпостам и редутам, так что у г. NN. от худого казачьего седла не токмо не осталось чулок на икрах, но досталось и собственной коже. Таким образом дано было ему чувствовать, что придворной наряд для офицера, служащего в поле, не годится. Хотя Суворов знал очень хорошо многие языки, но без необходимости не употреблял ни которого, кроме русского. Любящих непрестанно употреблять французской язык, особливо же слишком занимающихся щегольством, причислял он в класс немогзнаев под особливым названием мусье. Ежели доходила речь до такого человека, Суворов говорил: «О! Знаю, знаю! Помилуй Бог! Это мусье». [С. 146] Пока еще не обнаружились военные таланты и великой дух Суворова, многие считали его преданным пьянству; вместо того не было человека воздержнее его как в пище, так и питье. Он довольствовался самою простою пищею, и очень часто садясь в кружок к солдатам, ел с ними кашицу. Пища и мера питья назначены были у него c точностью, и ежели бы оказался в нем позыв употребить нечто сверх определенного, то камердинер его Трофим имел строгое подтверждение отнимать у него тарелку, стакан или рюмку. Александр Васильевич за столом и впрочем не пил, кроме пива и рюмки Венгерского, никакого вина. Нередко случалось, что он отнимающего у него Трофима тарелку или стакан упрашивал самыми убедительными словами о снисхождении, иногда с угрозами и повелительно: и горе бывало Трофиму в случае уступчивости. Разумеется, что Трофим никогда не бывал снисходительным, и господин его не съедал и не выпивал кроме определенного количества. [С. 147] Он не любил мелочных вежливостей и прислуг, но обходился просто. Случилось в осеннее холодное время, когда происходили еще замешательства от выпровоженных крымских татар и главная квартира Суворова находилась на Кавказской линии, и когда граф, объезжая линию, возвращался в свою квартиру, холод принудил Александра Васильевича взять салоп у своей супруги, в котором он прибыл в кибитке, и вышед из оной, переправлялся чрез реку на плоту, завернувшись в салоп. Некоторые офицеры сочли его по салопу за генеральшу и бежали свести оную с плота на берег. Когда они приготовились к сему, Александр Васильевич спрыгнул с плота, ударил их по рукам, и сказав: «Без церемонии! Без церемонии!», ушел в свою квартиру. Князь Италийский вставал очень рано и обыкновенно каждый день окатывался холодною водою; после того одевался и занимался целой час учением партесного пения. Пока слышан был его бас, никто к нему входить [С. 148] не смел; но когда он прокричит петухом, значило, что он готов, и тогда немедленно входили к нему с делами.

Известно, что непобедимый сей ирой, сколько беспримерен был в военном искусстве, столько же знающ и в политике; но любил все то скрывать, и с намерением выказывая разные странности, желал, чтоб в нем ошибались и не видели того, что был он в самом деле. От сего произошло, что долго считали его хотя хорошим партизаном, но впрочем, за странного чудака. Таковым изобразил его, возвратясь из армии ко двору, покойный князь Потемкин самой императрице Екатерине II. Однако ж сия премудрая монархиня, ведая об воинских успехах Суворова, желала сама его знать покороче. В первый случай, когда Суворов случился после того в С.-Петербурге, государыня сия пригласила его в кабинет и вошла с ним в подробный и самый трудный разговор. Она удивилась ответам, суждениям, сведениям, доводам и заключениям [С. 149] сего великого мужа. Он более знал, более провидел и доказывал в науках, нежели профессор, а в политике, нежели дипломатике, целый свой век в ней упражнявшийся. При первом свидании государыня сказала Потемкину: «Ах, князь! Как вы ошиблись; как худо вы знаете Суворова!» — «Возможно ли, государыня! Я не смею... но кажется…» — «Конечно, вам кажется, когда вы не старались его узнать, когда рассматривали его поверхностно; но я доставлю вам случай выйти из сего заблуждения».

Чрез несколько времени императрица призвала Суворова в свой кабинет, а князю Потемкину приказала стать в примыкающем к оному коридоре, в таком месте, где он весь разговор явственно мог слышать. Монархиня завела разговор с обыкновенною своею мудростью и требовала его советов в рассуждении тогдашних политических отношений Европы. Река красноречия, основательные истины и тончайшей политики проистекли тогда из уст Суворова. Князь Потемкин, долго и со изумлением слушая, не мог долее [С. 150] вытерпеть. «Ах! Александр Васильевич, — сказал он, входя в кабинет, — служа так долго с вами, я до сего времени не знал вас». Суворов заговорил вздор и немедленно ушел вон. Однако ж с того времени Потемкин возымел к Суворову отменное уважение.

Когда князь Италийский 20 октября I799 года возведен был императором Павлом I на высший степень чести генералиссимуса над всеми российскими войсками с тою славою, что он есть первый из полководцев сего и всех грядущих веков, как то означено в высочайшем рескрипте; именно монарх сей писал: «Побеждая повсюду врагов отечества, не доставало вам еще одного рода славы, преодолеть и самую природу. Но вы одержали и над нею ныне верх. Поразив еще раз злодеев веры, попрали вместе с ними козни сообщников их, злобою и завистию противу вас вооруженных. Ныне награждаю вас по признательности моей и ста-[С. 151]вя на вышний степень, чести и геройству предоставленной, уверен, что возложу на оный знаменитейшего полководца сего и других веков». Быв безмерно обрадован, сказал: «Слава Богу! Велика милость! Велик чин; он меня придавит; не долго мне жить». В самом деле, он скончался 6 мая 1800 года в С.-Петербурге и погребен в Невском монастыре. Надгробие его украшено краткою, но много значащею надписью: «Здесь лежит Суворов».

После одного форсированного марша в Италии солдаты, не имевшие притом и провианта в снабзаках, на отдыхе, сев на берег речки, вынули ложки и хлебали оными воду. Суворов пришел к ним нечаянно и сказал: «Здорова, рабята! Что вы делаете?» — «Хлебаем итальянской суп, ваше сиятельство!» — «Помилуй Бог, как хорошо!» — сказал он, не велел им вставать, что хотели они сделать из почтения, сел между ими, взял у одного ложку, сам хлебал воду из речки и говорил: [С. 152] «Славной cyп!.. Помилуй Бог, славной!.. Ваш фельдмаршал теперь сыт. Но молчок, рабята! Французишки близко, один переход: у них много напечено и нажарено: все будет наше!» Сказав сие, встал и отшел. Таким то образом сей великий муж умел своих подчиненных ободрять к перенесению нужд и трудов и снискивать их к себе доверенность.

Во время той же войны французы показались в небольшом отряде за рекою. Несколько батальонов русских переправились и напали на неприятелей, но к французам пришло подкрепление в превосходных силах, так что они почти отрезали русских и, судя по обстоятельствам, принуждали их сдаться; однако ж усиленной огонь и нападение на штыках было ответом русских; и как россияне сами получили подкрепление, то французы были опрокинуты и прогнаны с немалым уроном. Французской генерал Макдональд, быв очевидцем сей отчаянной обороны, уди-[С. 153]вился и спрашивал у пленных цесарских офицеров: нет ли на сие точного предписания, чтоб драться с толиким ожесточением. Слух о сем дошел к Суворову. «Удивляется, — сказал он, — Макдональд, спрашивает, не приказано ли русским быть храбрыми: помилуй Бог, как смешно!»

После прибытия к французским войскам генерала Жуберта Суворов заметил по движениям войск, что он приготовляется к главному сражению. «Ну! — сказал Суворов. — Этот молодец идет учиться: пойдем, дадим ему урок». Известны следствия сего урока: французы были жестоко разбиты и сам Жуберт убит.

Когда французский генерал Серюрье, находясь несколько месяцев у россиян в плену, был отпущен на честное слово, Суворов пригласил его к обеду, обошелся с ним очень ласково, разговаривал об во-[С. 154]енных делах и, прощаясь с ним, спросил: «Куда вы отправитесь?» — «В Париж», — отвечал Серюрье. — «Тем лучше, — сказал Суворов, — я надеюсь скоро видеться там c вами».

Пред переходом чрез Сен-Готардские горы, когда российские войски, после стольких побед и непрестанных военных трудов оставя плодоносные равнины Пьемонтские и Ломбардские, c огорчением смотрели на высокие скалы ужасных гор, всегда снегом и льдом покрытые, и на которые взбираясь, надлежало почти каждой шаг очищать себе оружием: первых колонн солдаты вознегодовали и не хотели идти далее. Суворов, узнав о том, прибегает к ним; он велел вырыть яму на дороге, лег в нее и кричал солдатам: «Заройте меня в землю; оставьте здесь своего генерала: вы не мои дети, я не отец вам более; мне пришлось умереть». Солдаты, услыша сие, столпились около Суворова и просили позволение взобраться на вершину Сен-Готарда и согнать оттуда [С. 155] французов. Они слово свое сдержали, и сей переход более, нежели Аннибалов, был совершен.

Когда Венский кабинет, имея свои собственные виды, остановил умыслами своими успехи и намерения российского оружия в Швейцарии, скрытные намерения австрийцев не утаились от проницательности Суворова: он явно выказал свое негодование и жаловался на эрцгерцога, который собственно не был причиною, но принужден был поступать по предписаниям своего кабинета. Эрцгерцог прислал к нему в Линдау своего офицера, прося на совет для составления плана оборонительного. «Скажите эрцгерцогу, — произнес Суворов, — что я не знаю никаких планов оборонительных; мне известны только наступательные; я пойду вперед, когда будет нужно, не остановлюсь более в Швейцарии и в сходственность полученных мною повелений устремлюсь во Франш-Конт. Скажите эрцгерцогу, что в Вене я паду к ногам его; а здесь я по крайней [С. 156] мере ему равной: он служит императору, и я также; он повелевает армиею, и я также; он молод, а я стар, а по числу побед и более опытен: я более опытен; я ни у кого не прошу советов и не имею нужды в уроках, от кого бы то ни было. Бог и шпага, вот мои наставники!»

Сказано уже отчасти прежде, что он наблюдал всегда строгую диету. Нередко случалось среди обеда, что кто-либо из его адъютантов вставал, подходил к нему и запрещал ему более есть. «По чьему это приказанию?» — спрашивал Суворов. — «По приказанию самого фельдмаршала Суворова», — отвечал адъютант. — «О! Должно повиноваться! Ему должно повиноваться!» — и вставал из-за стола.

Известно, что Суворов сам учил солдат своих драться на штыках и тремя различными образами. Когда он командовал: марш против поляков! — тогда солдаты производили только один удар вперед штыками. — Марш против турков! То сол-[С. 157]даты производили два примерных удара штыками. — Марш против… французишков! Тут солдаты кололи два раза вперед, а в третий вонзали штыки в землю и повертывали. Ненависть его к французам после революции была чрезмерная. Из Варшавы, когда писал он к императрице Екатерине II, то очень часто оканчивал письма свои в таких словах: «Матушка! Прикажи мне идти против французов».

Во время войны и находясь против неприятеля, без точного его приказания утренней зори не били. Он выходил из своей палатки и три раза пел петухом; сие составляло знак к походу, а иногда к нападению на неприятеля.

Суворов не любил слишком точной и педантической дисциплины немецкой, придерживался старинных воинских установлений, отменно приноровленных к национальному русскому характеру. Суворов, после кончины Екатерины II получа повеление [С. 158] переменить воинскую дисциплину, ввесть новые правила, также и маленькие палочки для меры и образца кос и буколь солдатских, сказал: «Пудра не порох, букли не пушки, коса не тесак; я не немец, а природной русак». Сии слова сделались у русских некоторым образом пословицею, дошли до двора и были причиною отставки Суворова.

Когда Суворов получил повеление оставить начальство, он хотел сам объявить о том своему войску, и для того велел оному собраться в строй. Пред фрунтом складена была по воле его пирамида из литавр и барабанов. Суворов явился одетый в простое солдатское платье, но во всех своих орденах, сказал к воинам своим речь, простился с ними в самых трогательных выражениях и, скинув с себя все знаки отличия, положил оные на пирамиду. «Товарищи! — сказал он солдатам, — может быть, придет время, когда Суворов снова явится среди вас и возьмет назад то, что [С. 159] получил с вами, что теперь оставляет вам и что всегда носил во время побед своих». Растроганные и огорченные солдаты плакали навзрыд.

После своей отставки приехал он в Москву; но вскоре приказано было ему удалиться из оной; он получил сие повеление в своем уединении чрез полицейского майора, предписывающее ему удалиться в деревню. Суворов с хладнокровием спросил у него: «Сколько назначено времени на то, чтоб он мог привести в порядок дела свои?» — «Четыре часа», — отвечал майор. «О! Слишком много милости, — сказал он, — для Суворова довольно одного часа». После чего взял свою шкатулку и сошел вниз; дорожная карета ожидала его у подъезда. «Нет! — сказал он. — Суворов, едущий в ссылку, в карете надобности не имеет. Он может отправиться туда в том экипаже, в каком езжал он ко двору Екатерины, или начальствовать над армиею. Пусть привезут мне кибитку!» [С. 160] Должно было повиноваться его воле, и майор принужден был с старым фельдмаршалом проехать в кибитке пятьсот верст.

По возвращении в Петербург государь вспомнил о Суворове и отписал к нему. В деревню его приезжает фельдъегерь и отдает письмо. На конверте надписано было большими буквами: «Фельдмаршалу Суворову». «Это письмо не ко мне, — сказал старый Ирой, прочитав надпись. — Ежели б Суворов был фельдмаршал, то не был бы в изгнании и под стражею; он предводительствовал бы войсками». Изумленный фельдъегерь сколько ни повторял, что это письмо приказано вручить его высокопревосходительству, но должен был отвезти оное обратно нераспечатанное. Государь не обнаружил своего огорчения, но с тех пор гораздо строже присматривали за Суворовым; однако ж вскоре после того вызван был он на новое поприще славы и поехал начальствовать над войсками в Италии. [С. 161]