Рубрики Приложения О журнале Главная Разделы Фото Контакты
И.А. Ильин. О Родине

И.А. Ильин. О Родине

В судорогам бесплодного и разъедающего сомнения современный человек, пытаясь отвергнуть веру, свободу, совесть и семью, не останавливается и перед драгоценным началом родины.

 

И.А. Ильин. О Родине. 1. ПРОБЛЕМА

 

В судорогам бесплодного и разъедающего сомнения современный человек, пытаясь отвергнуть веру, свободу, совесть и семью, не останавливается и перед драгоцен­ным началом родины. И, странное дело, в этом вопросе, как и в некоторых других, соблазнительное сомнение, исходящее от врагов духа и христианства, встречает своеобразный отклик в пределах самого христианства. Старые, изжитые и отвергнутые христианскими испове­даниями идеи, идеи первых веков, оживают или всплывают на поверхность сознания и тем увеличивают современную смуту и шатание умов.


 Кто эти сомневающиеся отрицатели родины и что мы должны им противопоставить?

 

Современный христианин, сомневающийся в "допус­тимости” родины, по-видимому, имеет в виду следующее.

 

Христианская любовь, говорит он себе, учит нас видеть брата в каждом человеке; все люди всех стран и народов имеют единого Небесного Отца и призваны, став пред его лицом, искренно и последовательно признавать свое все­ленское братство. А это означает, что христианин рожден быть гражданином вселенной; и высшее призвание его состоит в том, чтобы отвергнуть всякие условные деления людей — по сословиям, странам, классам, националь­ностям, расам и т.д. Все эти перегородки должны пасть в душе христианина, а в этом падении сокрушится и деле­ние человечества на различные "родины” и "отечества”. Разве дело не обстоит так, что каждый личный челове­ческий дух во вселенной есть как бы живое жилище Божие или некий алтарь для Его священного пламени? Разве человечество, с точки зрения христианской, не есть брат­ская община, каждый член которой рожден для веры и добрых дел и потому имеет неотъемлемое право получить внешнюю свободу и воспользоваться ею для внутрен­него самоосвобождения?* Словом — разве христианин не рожден для интернационализма? Разве он имеет основание серьезно и последовательно говорить о различных нацио­нальностях, причислять себя к одной из них и служить ей преимущественно или даже исключительно? Нет, патрио­тизм и национализм решительно несовместимы с духом христианства... Отечество христианина на земле — вселен­ная; и христианин не имеет права иметь сверх того или наряду с этим еще особую, земную родину, любить ее, строить ее и бороться за нее с решимостью и мужеством...

 

Наряду с такими христианами, которые, может быть, рассуждают искренно, хотя и поверхностно, и наряду с такими нехристианами, которые поддерживают первых из лицемерно-гуманных соображений, — в наши дни имеется еще неопределенное множество людей, которые подтачивают начала "родины” и "национализма” из по­буждений нигилистических. Современный мир все более пронизываются интернационалистическими организациями; одни из них считают принцип национал-патриотиз­ма "устаревшим” и "реакционным”, а потому не заслу­живающим поддержки; другие отвергают этот принцип последовательно и агрессивно, считая его по существу "вредным и нетерпимым предрассудком”. Замечательно, что такой интернационализм захватывал в течение 19 и 20 века все более широкие круги. Появились, напр., орга­низации, которые поставили себе задачу "преодолеть” и "устранить” национальные языки и заменить их единым, искусственно выдуманным "синтетическим” языком ("волапюк”68 и "эсперанто”). Разрослись и окрепли так на­зываемые "рабочие интернационалы”, утверждающие, что солидарность хозяйственно-производящих классов должна весить больше, чем национально-патриотическая или государственная сопринадлежность людей. Сложилось и крайнее, большевистское воззрение, согласно которому господство должно принадлежать "социально-револю­ционному” принципу, а этот принцип требует, чтобы сознательный пролетарий предавал свою "родину” и в мир­ное время, и особенно во время войны, работая на ее разложение и на победу рабочего интернационала*. И замечательно, что сторонникам большевистского ниги­лизма от времени до времени удается приобретать себе сторонников и в христианском лагере.

 

В противовес этим неверным и соблазнительным уче­ниям мы должны поставить основную проблему открыто и недвусмысленно и спросить себя: можно ли обосновать и оправдать начало родины духовно, перед лицом Божиим и перед лицом христианства?

 

С самого начала ясно, что жизнь человечества на земле подчинена пространственно-территориальной необ­ходимости: земля велика и человечество разбросано по ее лицу. Оно не может и никогда не сможет победить эту пространственную разъединенность и управляться из еди­ного мирового центра. Условия расстояний, климата, расы, хозяйства, государственного управления и законов, языка и обычая, вкусов и душевного уклада — действуют на людей различающе и обособляюще (дифференциация), и человечеству приходится просто принимать эти условия жизни и приспособляться к ним. Идея сделать всех людей одинаковыми во всех отношениях и подчинить их единой всеведущей и всеорганизующей власти есть идея бре­довая, больная, и потому она не заслуживает серьезного опровержения. Культурный человек должен жить и тру­диться оседло; и эта оседлость, с одной стороны, прикреп­ляет человека и отделяет его от далеко живущих, с дру­гой стороны, заставляет его войти в организованные воле­вые союзы местного характера. В результате этого мир распадается на пространственно раздельные государ­ства, которые не могли бы слиться в одно единое государ­ство даже при самом сильном и добром желании. Силою инстинкта самосохранения, подобия, пространства, взаим­ной защиты, географических рубежей и оружия — люди объединяются в правовые, властвующие союзы и сживают­ся друг с другом; подобие родит единение, а долгое еди­нение усиливает подобие; одинаковый климат, интерес, образ жизни и труда, наряд и обычай поддерживают это уподобление и завершают правовую и бытовую спайку. Государственная власть закрепляет все это единою сис­темою законов и общественной дисциплиной. Психологи­чески говоря, в основе всего этого лежит, конечно, инстинкт самосохранения и далее — краткость личной жизни и ограниченность личной силы в труде и твор­честве. Человеку нет времени для долгого выбора, на него давит суровая необходимость — он вынужден примкнуть к одной, единой и единственной, хорошо организованной группе и искать у нее, именно у нее и только у нее, оборо­ны, помощи и суда. А примкнуть к одной группе значит противопоставить себя остальным. Общественная соли­дарность и общественная противоположность связаны друг с другом и обусловлены друг другом, как, например, свет и тьма. Беда, опасность и страх научают человека солидаризироваться со своими ближними; из этой солидар­ности возникают первые проблески правосознания, "вер­ности” и "патриотического настроения”. И, таким обра­зом, "патриотизм” оказывается, по-видимому, неизбеж­ным, целесообразным и жизненно полезным...

 

Однако наша задача совсем не сводится к тому, чтобы установить инстинктивную необходимость и эмпирическую целесообразность "патриотического настроения”. Любовь к родине должна быть нами духовно оправдана и обоснова­на, а все то, что мы доселе установили, есть не более, чем ряд соображений о жизненно-бытовой пользе патриотиз­ма. Мы совсем еще не подошли к последнему и глубочай­шему источнику любви к родине, который действительно дает христианину основание и право поставить свой пат­риотизм на первое место, а вселенскому гражданству отвести второе, осуществляя это и чувством, и волею, и поступками. Дело не в том, что нам навязывает природа и история; они могут навязывать нам и духовно неприемле­мые вещи (напр., людоедство в эпоху голода, панику на тонущем корабле и т.п.). Дело в том, чтобы вскрыть духовную и религиозную правоту патриотизма. А для этого необходимо показать, что любовь к родине есть творческий акт духовного самоопределения, верный перед лицом Божиим и потому благодатный. Только при таком понимании патриотизм и национализм могут раскрыться в их священ­ном и непререкаемом значении; только при таком освеще­нии инстинктивная необходимость и историческая целе­сообразность — все эти соображения об опасности, соли­дарности и взаимной обороне — получат свое главное и последнее обоснование.

 

Есть на свете предметы, которые можно воспринять только глазом (напр., свет или цвет); есть такие предметы, которые доступны только уху и слуху (напр., звук, пение, музыка); подобно этому есть такие предметы, которые могут быть восприняты, пережиты и приобретены только любовью (будь то любовь чистого инстинкта или любовь, прокаленная духом). К таким предметам при­надлежит и родина. С человеком, у которого нет реаль­ного, живого опыта в этой сфере, который никогда не ощу­щал сердцем, что есть для него родина, трудно было бы даже беседовать на эту тему.

 

По-видимому, люди приобретают этот патриотический опыт без всяких поисков и исследований: он приходит как бы сам собою. Люди инстинктивно, естественно и не­заметно привыкают к окружающей их среде, к природе, к соседям и культуре своей страны, к быту своего народа. Но именно поэтому духовная сущность патриотизма остается почти всегда за порогом их сознания. Тогда любовь к родине живет в душах в виде неразумной, предметно неопределенной склонности, которая то совсем замирает и теряет свою силу, пока нет надлежащего раздражения (в мирные времена, в эпохи спокойного быта), то вспы­хивает слепою и противоразумною страстью, пожаром проснувшегося, испуганного и ожесточившегося инстинк­та, способного заглушить в душе и голос совести, и чувство меры и справедливости, и даже требования эле­ментарного смысла. Тогда патриотизм оказывается слепым аффектом, который разделяет участь всех слепых и духов­но непросветленных аффектов: он незаметно вырождается и становится злой и хищной страстью — презрительной гордыней, буйной и агрессивной ненавистью; и тогда оказывается, что сам "патриот” и "националист” пере­живает не творческий подъем, а временное ожесточение и, может быть, даже озверение. Оказывается, что в сердце человека живет не любовь к родине, а странная и опас­ная смесь из воинственного шовинизма и тупого нацио­нального самомнения или же из слепого пристрастия к бытовым пустякам и лицемерного "великодержавного” пафоса, за которым нередко скрывается личная или классовая корысть. Из такой атмосферы, подкрепленной чисто коммерческими интересами (сбыт товаров!), и воз­никает нередко та форма национализма, которая ре­шительно не желает считаться ни с правами, ни с достоин­ствами других народов и всегда готова возвеличить пороки своего собственного. Люди, болеющие таким "патриотиз­мом”, не знают и не постигают — ни того, что они "любят”, ни того, за что они это "любят”. Они следуют не духовно-политическим мотивам, из которых только и может родить­ся политика истинного великодержавия*, а стадному или массовому инстинкту во всей его слепоте; и жизнь их "патриотического” чувства колеблется, как у настоящего животного, между бесплодной апатией и хищным порывом. Конечно, надо признать, что патриотизм слепого инстинкта лучше, чем отсутствие какой бы то ни было любви к родине; и возражать против этого могли бы только фана­тики интернационализма. Однако ныне пришло время, когда такой, чисто инстинктивный патриотизм, сводящий­ся у некоторых народов к самой наивной националисти­ческой гордыне и к самой откровенной жажде завоева­ний, готовит человеку неизмеримые опасности и беды; ныне пришло время, когда человечество особенно нуждается в духовно осмысленном и христиански облагороженном патриотизме, который совмещал бы страстную любовь и жерт­венность с мудрым трезвением и чувством меры, ибо только такой патриотизм сумеет разрешить целый ряд ответствен­ных проблем, стоящих перед современным человечеством... Нам, ищущим путей духовного обновления, не может быть безразлично, какой патриотизм мы утверждаем и какой национализм мы насаждаем.

 

Но, противопоставляя "слепо-инстинктивный” патрио­тизм "духовному”, мы нисколько не отрицаем и не умаляем силу инстинкта в отношении к "родине” и "нации”. Напротив. Здесь осуждается отнюдь не "инстинкт” — это было бы беспочвенно и нелепо, а только слепой, духов­но не освященный, противодуховный инстинкт. Нельзя человеку жить на земле без инстинкта, без этой таин­ственно-целесообразной, органически-мудрой, бессмыс­ленно-страстной силы, от Бога дарованной и от природы нам присущей – силы, строящей и личное здоровье, и при­способление к природе, и хозяйственный труд, и брак, и жизнь семьи, и историю народа. В здоровой жизни че­ловека инстинкт и дух вообще не оторваны друг от друга: но степень их примиренности, взаимной согласо­ванности и взаимного проникновения бывает неодинакова. Инстинкт, не приемлющий духа, — слеп, самоволен, безу­держен и чаще всего порочен; он идет к крушению. Дух, не приемлющий инстинкта, — подорван в своей силе, тео­ретичен, бесплоден и чаще всего нежизненен; он идет к истощению. Инстинкт и дух призваны к взаимному прия­тию: так, чтобы инстинкт получил правоту и форму духовности, а дух получил творческую силу инстинктив­ности. Так и в патриотизме. Патриотизм есть любовь — не просто "предпочтение”, "склонность” или "привычка”. И если эта любовь не "пустое слово” и не "поза”, то она есть инстинктивная прилепленность к родному. Поэтому патриотизм всегда инстинктивен. Но он не всегда духовен. И то, что должно быть достигнуто, есть взаимное про­никновение инстинкта и духа в обращении к родине. Инстинктивная страсть должна креститься огнем духа; духовное избрание, предпочтение и самоопределение долж­но получить всю силу инстинктивной страстности. Это бу­дет любовь зрячая и оформляющая; это будет духовность таинственно-целесообразная и страстно-мудрая: это будет истинный патриотизм...

 

Как же это достигается и осуществляется? Поучительно отметить, что человек может прожить всю жизнь в пределах своего государства и "не найти” своей родины, и не полюбить ее, так что душа его будет до конца патриотически пустынна и мертва; и эта неудача или личная неспособность приведет его к своеобразному духов­ному сиротству, к творческой беспочвенности и бесплод­ности. В современном мире есть множество таких несчастных безродных людей, которые не могут любить свою родину потому, что инстинкт их живет лично-эгоис­тическим или эгоистически-классовым интересом, а духов­ного органа они лишены. И вот идея родины ничего не говорит их душе. Идея родины предполагает в человеке живое начало духовности. Родина есть нечто от духа и для духа, а в них — духа нет: он или безмолвствует, или мертв. То, во что они верят, есть материя, тогда как начало духа отринуто или поругано; или то, чего они хотят, есть новое распределение материальных благ, а все духовное им безразлично или враждебно*. Орган духа атрофирован в них, как же они могут найти и полюбить родину? Ибо обретение родины есть акт духовного (хотя бы смутно-духовного, хотя бы духовно-инстинктивного) самоопреде­ления, предполагающий, что сам человек живет духом и что духовный орган в нем не атрофирован; и этот акт самоопределения указывает ему его собственные духовные истоки и тем самым развязывает и оплодотворяет его собственное духовное творчество. Итак, духовно мертвый человек не будет любить свою родину и будет готов предать ее потому, что ему нечем воспринять ее и найти ее он не может. Бремя этой неспособности и этого духовного бессилия такие несчастные люди обычно несут в тече­ние всей своей жизни.

 

Но бывает и так, что человек, в действительности не нашедший свою родину и не сумевший ее полюбить, все-таки всю жизнь ошибочно принимает и выдает себя за патриота. Это означает, что он прилепился своею любовью не к родине, а к какому-то "суррогату” ее, который он по ошибке принимает за родину. Таким "суррогатом” мо­жет быть любое из перечисленных нами естественных и исторических условий, составляющих обстановку народ­ной жизни: стоит только взять это эмпирическое условие жизни как нечто самостоятельное, оторвать его от духов­ного смысла и священного значения — и заблуждение возникает само собой. Нечто, взятое само по себе, в отрыве от духа, — ни территория, ни климат, ни географическая обстановка, ни пространственное рядом-жительство лю­дей, ни расовое происхождение, ни привычный быт, ни хозяйственный уклад, ни язык, ни формальное поддан­ство — ничто не составляет Родину, не заменяет ее и не любится патриотической любовью. Ибо все это, взятое в отдельности, подобно телу без души или колыбели без ребенка, или раме без картины; все это есть не более, чем жилище родины, ее орудие, ее средство, ее материал, но не она сама. Все это необходимо ей; все это через нее и через ее жизнь получает высший смысл и священное значе­ние, но она сама больше всего этого; она этим не исчерпы­вается и к этому не сводится; и потому она может жить и осуществляться — и при известных изменениях в ее жи­лище или в ее материале. Родина нуждается в террито­рии, но территория не есть родина. Родине необходима географическая и климатическая обстановка, но похожие условия климата и географической обстановки можно най­ти и в другой стране и т.п. Ни одно из этих условий жизни, взятое само по себе, не может указать человеку его родину: ибо родина есть нечто от духа и для духа. И обратно: патриотизм может сложиться при отсутствии любого из этих содержаний. Есть люди, никогда не бывавшие в Рос­сии и еле говорящие по-русски, но сердцем поющие и трепещущие вместе с Россией; и обратно: есть люди, русские по крови, происхождению, месту пребывания, бы­ту, языку и государственной принадлежности — и предаю­щие Россию, ее судьбу, ее жилище, ее тело, ее колыбель и ее самое во славу материализма и интернационализма.

 

И вот, чтобы постигнуть сущность родины, необходимо уйти в глубь своего сердца, проверяя и удостоверяясь, и обнять взором весь объем человеческого духовного опыта.

 

Долгая жизнь на чужбине не делает ее родиной, не­смотря на сложившуюся привычку к чужому быту и при­роде и даже на принятие нового подданства, — все это остается бессильным, пока человек не сольется духом с дотоле чужим ему народом. Признак расы и крови не разрешает вопроса о родине: напр., армянин может быть русским патриотом, а может быть и турецким патриотом, но может быть и армянским сепаратистом, революцион­ным агитатором и в России, и в Турции. А в великую войну за Россию патриотически дрались на фронте представи­тели многих десятков российских национальностей*. У людей смешанной крови происхождение бессильно разре­шить вопрос о родине. Формальная принадлежность к какому-нибудь государству не только не обеспечивает патриотическое настроение у граждан, а, наоборот, в случае завоевания или произвольного проведения границ создает недобровольное подданство и вызывает в душах упорное антипатриотическое напряжение...

 

Все это означает, что родина не определяется и не исчерпывается этими содержаниями; она больше и глубже, чем каждое из них, взятое в отдельности, и чем все они вместе.

 

Французский аристократ, граф Шамиссо де Бонкур*70, родом из Шампани, братья которого были лейб-пажами Людовика XVI, спасается со своей семьей в 1790 году от революционного террора в Германию, срастается с нею духовно и становится одним из глубочайших немецких лирических и патриотических поэтов. Швейцарские патриоты говорят на четырех различных языках: не­мецком, французском, итальянском и лодинском. Лорд Биконсфильд (д'Израэли)71 был евреем и английским пат­риотом. Э. Ст. Чемберлен72 был англичанином и патрио­том германской родины. Славный русский генерал 1812 года, Бенигсен73, был немцем по крови и русским патрио­том. А ныне, в эпоху русского эмигрантского рассея­ния, во всех государствах мира найдутся полноправные граждане, духовно верные России... И именно в этой связи осмысливается поступок английского индепендента Род­жера Вильямса74, который, видя себя религиозно теснимым в Англии, порывает со всем, что обычно считается роди­ной, и отправляется за океан создавать себе новую ро­дину — где английский дух сочетался бы со свободой вероисповедания...

 

Чем же определяется родина и как находит ее человек?

 

 

И.А. Ильин. О Родине. 2. ОБРЕТЕНИЕ РОДИНЫ

 

Человек находит родину не просто инстинктом, но инстинктивно укорененным духом, и имеет ее любовью. А это означает, что вопрос о родине разрешается в по­рядке самопознания и добровольного избрания.

 

Можно принудительно и формально причислить челове­ка или целое множество людей к какому-нибудь государ­ству. Можно наказывать и казнить людей за формаль­но совершенную измену. Но заставить человека любить какую-нибудь "страну”, как свою родину, или быть националистом чужой ему нации — невозможно. Любовь возникает сама, а если она сама не возникает, то ее не будет; она не вынудима, она есть дело свободы, внут­ренней свободы человеческого самоопределения.

 

Но этого мало. Она есть дело его духовной свободы, добровольного, духовного самоопределения. Как это понимать?

 

Установим прежде всего, что природные, исторические, кровные и бытовые связи, которые сами по себе могут и не указывать человеку его родину, могут и должны при­обретать то духовное значение, которое делает их достой­ным предметом патриотической любви. Тогда они на­полняются внутренним, священным значением, ибо человек воспринимает через них как бы тело или жилище, или колыбель, или орудие и средство, или материал для духа, для своего духа, но не только для своего: для духа своих предков и своего народа. Все перечисленные нами внеш­ние условия жизни становятся тогда верным знаком национального духа и необходимым ему материалом. Вот почему русскому сердцу не милы степи Пампасов и тундры Канады, но малороссийские степи и архангельские тундры могут заставить его сердце забиться. Не кровь сама по себе решает вопрос о родине, а кровь как воплотительница и носительница духовной традиции. Не территория священна и неприкосновенна, ибо императорская Россия уступила добровольно Аляску и никто не видел в этом позора, но территория, необходимая для расцвета русской национальной духовной культуры, всегда будет испытываться русскими патриотами как священная и неприкосновенная.

 

Итак, вопрос решается инстинктивно укорененными духом и любовью: духовной любовью* или, точнее и полнее, — любовью к национальному духу.

 

Так, для истинного патриотизма характерна не простая приверженность к внешней обстановке и к формальным признакам быта, но любовь к духу, укрывающемуся в них и являющемуся через них, к духу, который их соз­дал, выработал, выстрадал или наложил на них свою печать. Важно не "внешнее”, само по себе, а "внутрен­нее”, не видимость, а сокровенная и явленная сущность. Важно то, что именно любится в любимом и за что оно любится. И вот, истинным патриотом будет гот, кто обретет для своего чувства предмет действительно стоящий само­отверженной любви и служения, предмет, который прежде всего "по хорошу мил”, а потом уже и "по милу хорош”.

 

Это можно выразить так, что истинный патриот любит свое отечество не обычным сильным пристрастием, мотиви­рованным чисто субъективно и придающим своему пред­мету мнимую ценность ("по милу хорош”): "мне нравится моя родина, значит, она для меня и хороша”... Он любит ее духовною, зрячею любовью; не только любит, но еще ут­верждает совершенство любимого: "моя родина прекрасна, на самом деле прекрасна — перед лицом Божиим; как же мне не любить ее?!” Это значит, что истинный патриот исходит из признания действительного, не мнимого, объек­тивного достоинства, присущего его родине; иными слова­ми: он любит ее духовною любовью, в которой инстинкт и дух суть едино.

 

Любить родину значит любить нечто такое, что на самом деле заслуживает любви; так что любящий ее — прав в своей любви и служащий ей — прав в своем служении; и в любви этой, и в служении этом—он на­ходит свое жизненное самоопределение и свое счастье. Предмет, именуемый родиною, настолько сам по себе, объективно и безусловно прекрасен, что душа, нашедшая его, обретшая свою родину, не может не любить ее...

 

Человек не может не любить свою родину; если он не любит ее, то это означает, что он ее не нашел и не имеет. Ибо родина обретается именно духом, духовным гладом, волею к божественному на земле. Кто не голодает духом (срав. у Пушкина "Духовной жаждою томим”...), кто не ищет божественного в земном, тот может и не найти своей родины: ибо у него может не оказаться органа для нее. Но кто увидит и узнает свою родину, тот не может не полюбить ее. Родина есть духовная реальность. Чтобы най­ти ее и узнать, человеку нужна личная духовность. Это просто и ясно: родина воспринимается именно живым и непосредственным духовным опытом; человек, совсем лишенный его, будет лишен и патриотизма.

 

Духовный опыт у людей сложен и по строению своему многоразличен; он захватывает и сознание человека и бессознательно-инстинктивную глубину души: одному говорит природа или искусство родной страны; другому — религиозная вера его народа; третьему — стихия нацио­нальной нравственности; четвертому — величие государ­ственных судеб родного народа; пятому — энергия его благородной воли; шестому — свобода и глубина его мыс­ли и т.д. Есть патриотизм, исходящий от семейного и ро­дового чувства с тем, чтобы отсюда покрыть всю ширину и глубину, и энергию национального духа и национального бытия*. Но есть патриотизм, исходящий от религиозного и нравственного облика родного народа, от его духовной красоты и гармонии с тем, чтобы отсюда покрыть все дис­гармонии его духовного смятения. Так у Тютчева.

 

Эти бедные селенья,

 

Эта скудная природа —

 

Край родной долготерпенья,

 

Край ты русского народа!

 

Не поймет и не заметит

 

Гордый взор иноплеменный,

 

Что сквозит и тайно светит

 

В наготе твоей смиренной.

 

Удрученный ношей крестной,

 

Всю тебя, земля родная,

 

В рабском виде Царь Небесный

 

Исходил, благословляя*75.

 

Есть патриотизм, исходящий от природы и от быта, презирающий в них некий единый духовный уклад и лишь затем уходящий к проблемам всенародного размаха и глубины. Так, у Лермонтова ("Отчизна”).

 

Люблю отчизну я, но странною любовью,

 

Не победит ее рассудок мой!

 

Ни слава, купленная кровью,

 

Ни полный гордого доверия покой,

 

Ни темной старины заветные преданья —

 

Не шевелят во мне отрадного мечтанья.

 

Но я люблю — за что, не знаю сам —

 

Ее полей холодное молчанье,

 

Ее лесов дремучих колыханье,

 

Разливы рек ее, подобные морям;

 

Проселочным путем люблю скакать в телеге

 

И, взором медленно пронзая ночи тень,

 

Встречать по сторонам, вздыхая о ночлеге,

 

Дрожащие огни печальных деревень;

 

Люблю дымок спаленной жнивы,

 

В степи ночующий обоз,

 

И на холме, средь желтой нивы,

 

Чету белеющих берез.

 

С отрадой, многим незнакомой,

 

Я вижу полное гумно,

 

Избу, покрытую соломой,

 

С резными ставнями окно;

 

И в праздник, вечером росистым,

 

Смотреть до полночи готов

 

На пляску с топаньем и свистом,

 

Под говор пьяных мужичков**76.

 

Но есть иной патриотизм, исходящий от духовной от­чизны, сокровенной и "таинственной”, внемлющий "иному гласу”, созерцающий "грань высокого призванья” и "окончательную цель” с тем, чтобы постигать и любить быт своего народа с этой живой, метафизической высоты. Таков граф А. К. Толстой ("И.С. Аксакову”).

 

Судя меня довольно строго,

 

В моих стихах находишь ты,

 

Что в них торжественности много

 

И слишком мало простоты.

 

Так. В беспредельное влекома,

 

Душа незримый чует мир,

 

И я не раз под голое грома,

 

Быть может, строил мой псалтырь.

 

Но я не чужд и здешней жизни;

 

Служа таинственной отчизне,

 

Я и в пылу душевных сил

 

О том, что близко, не забыл.

 

Поверь, и мне мила природа

 

И быт родного нам народа;

 

Его стремленья я делю

 

И все земное я люблю,

 

Все ежедневные картины,

 

Поля, и села, и равнины,

 

И шум колеблемых лесов,

 

И звон косы в лугу росистом,

 

И пляску с топаньем и свистом

 

Под говор пьяных мужичков;

 

В степи чумацкие ночлеги,

 

И рек безбережный разлив,

 

И скрип кочующей телеги,

 

И вид волнующихся нив;

 

Люблю я тройку удалую,

 

И свист саней на всем бегу,

 

На славу кованную сбрую,

 

И золоченую дугу;

 

Люблю тот край, где зимы долги,

 

Но где весна так молода,

 

Где вниз по матушке по Волге

 

Идут бурлацкие суда;

 

И все мне дороги явленья,

 

Тобой описанные, друг,

 

Твои гражданские стремленья

 

И честной речи трезвый звук.

 

Но все, что чисто и достойно,

 

Что на земле сложилось стройно,

 

Для человека то ужель,

 

В тревоге вечной мирозданья,

 

Есть грань высокого призванья

 

И окончательная цель?

 

Нет, в каждом шорохе растенья

 

И в каждом трепете листа

 

Иное слышится значенье,

 

Видна иная красота!

 

Я в них иному гласу внемлю

 

И, жизнью смертною дыша,

 

Гляжу с любовию на землю,

 

Но выше просится душа;

 

И что ее, всегда чаруя,

 

Зовет и манит вдалеке,

 

О том поведать не могу я

 

На ежедневном языке.

 

И нет сомнения, что око, привыкшее к созерцанию непреходящего, легче обретет вечные красоты и глубины в душе своего народа.

 

Итак, нет единого, для всех людей одинакового пути к родине. Один идет из глубины инстинкта, от той священ­ной купины77 духовной, которая горит и не сгорает в его бессознательном; другой идет от сознательно-духовных созерцаний, за которыми следует, радуясь и печалясь, его инстинкт. Один начинает от голоса "крови” и кончает религиозной верой; другой начинает с изучения и кончает воинским подвигом. Но все духовные пути, как бы велико ни было их различие, ведут к ней. Патриотизм у человека науки будет иной, чем у крестьянина, у священника, у художника; имея единую родину, все они будут иметь ее — и инстинктом, и духом, и любовью и все же — каждый по-своему. Но человек, духовно мертвый, не будет иметь ее совсем. Душа, религиозно-пустынная и государственно-безразличная, бесплодная в познании, мертвая в творчест­ве добра, бессильная в созерцании красоты, с совершен­но неодухотворенным инстинктом, душа, так сказать, "духовного идиота” — не имеет духовного опыта; и все, что есть дух, и все, что есть от духа, остается для нее пустым словом, бессмысленным выражением; такая душа не найдет и родины, но, в лучшем случае, будет пожизнен­но довольствоваться ее суррогатами, а патриотизм ее останется личным пристрастием, от которого она, при пер­вой же опасности, легко отречется.

 

Иметь родину значит любить ее, но не тою любовью, ко­торая знает о негодности своего предмета и потому, не веря в свою правоту и в себя, стыдится и себя, и его, и вдруг выдыхается от "разочарования” или же под напором нового пристрастия. Патриотизм может жить и будет жить лишь в той душе, для которой есть на земле нечто священ­ное; которая живым опытом (может быть, вполне "ирра­циональным”) испытала объективное и безусловное достоинство этого священного — и узнала его в святынях своего народа. Такой человек реально знает, что люби­мое им есть нечто прекрасное перед лицом Божиим, что оно живет в душе его народа и творится в ней; и огонь любви загорается в таком человеке от одного простого, но подлинного касания к этому прекрасному. Найти роди­ну значит реально испытать это касание и унести в душе загоревшийся огонь этого чувства; это значит пережить своего рода духовное обращение, которое обязывает к открытому исповеданию; это значит открыть в предмете безусловное достоинство, действительно и объективно ему присущее, и прилепиться к нему волею и чувством, и в то же время открыть в самом себе беззаветную преданность этому предмету и способность — бескорыстно радоваться его совершенству, любить его и служить ему. Иными слова­ми, это значит — соединить свою жизнь с его жизнью и свою судьбу с его судьбою, а для этого необходимо, чтобы инстинкт человека приобрел духовную глубину и дар духовной любви*.

 

Вот этот процесс я и обозначаю словами: в основе патриотизма лежит акт духовного самоопределения.

 

Человек вообще определяет свою жизнь тем, что находит себе любимый предмет; тогда им овладевает но­вое состояние, в котором его жизнь заполняется любимыми содержаниями, а он сам прилепляется к их источнику и проникается тем, что этот источник ему несет. При этом истинная любовь дает всегда способность к самоотвер­жению, ибо она заставляет человека любить свой предмет больше себя.

 

И вот, когда человек так воспринимает духовную жизнь и духовное достояние своего народа, то он обретает свою родину и сам становится настоящим патриотом: он совершает акт духовного самоопределения, которым он отождествляет в целостном и творческом состоянии души свою судьбу с духовной судьбою своего народа, свой инстинкт с инстинктом всенародного самосохранения.

 

Духовное сокровище, именуемое родиною, не исчерпы­вается душевными состояниями людей; и все же оно преж­де всего живет в них, в душах, и там должно быть найдено. Тот, кто чувствует себя в вопросе о родине неопределен­но и беспомощно, тот должен обратиться прежде всего к своему собственному духу и узнать в своем собствен­ном духовном опыте — духовное лоно своего народа (акт патриотического самопознания). Тогда он, подобно сказочному герою, припавшему к земле ухом, услышит свою родину; он услышит, как она в его собственной душе вздыхает и стонет, поет, плачет и ликует; как она определяет и направляет, и оплодотворяет его собствен­ную личную жизнь. Он вдруг постигнет, что его личная жизнь и жизнь его родины суть в последней глубине нечто единое и что он не может не принять судьбу сво­ей родины, ибо она так же неотрывна от него, как он от нее: и в инстинкте, и в духе.

 

Однако родина живет не только в душах ее сынов. Родина есть духовная жизнь моего народа; в то же время она есть совокупность творческих созданий этой жизни; и, наконец, она объемлет и все необходимые условия этой жизни — и культурные, и политические, и материаль­ные (и хозяйство, и территорию, и природу). То, что любит настоящий патриот, есть не просто самый "народ” его, но именно народ, ведущий духовную жизнь, ибо народ, духовно разложившийся, павший и наслаждающийся не­чистью, не есть сама родина, но лишь ее живая воз­можность ("потенция”). И родина моя действительно ("актуально”) осуществляется только тогда, когда мой народ духовно цветет; достаточно вспомнить праведный, гневный пафос иудейских пророков-обличителей. Истин­ному патриоту драгоценна не просто самая "жизнь наро­да” и не просто "жизнь его в довольстве”, но именно жизнь подлинно духовная и духовно-творческая; и по­этому, если он когда-нибудь увидит, что народ его утоп в сытости, погряз в служении мамону78 и от земного обилия утратил вкус к духу, волю и способность к нему, то он со скорбью и негодованием будет помышлять о том, как вызвать духовный голод в этих сытых толпах павших лю­дей. Вот почему и все условия национальной жизни важны и драгоценны истинному патриоту — не сами по себе: и земля, и природа, и хозяйство, и организация, и власть — но как данные для духа, созданные духом и существующие ради духа.

 

Вот в чем состоит это священное сокровище — роди­на, за которое стоит бороться и ради которого можно и должно идти и на смерть*. Здесь все определяется не просто инстинктом, но глубже всего и прочнее всего— духовною жизнью, и через нее все получает свое истин­ное значение и свою подлинную ценность. И если когда-нибудь начнется выбор между частью территории и про­буждением народа к свободе и духовной жизни, то истин­ный патриот не будет колебаться, ибо нельзя делать из территории или хозяйства, или богатства, или даже прос­той жизни многих людей некий фетиш и отрекаться ради него от главного и священного — от духовной жизни народа.

 

Именно духовная жизнь есть то, за что и ради чего можно и должно любить свой народ, бороться за него и погибнуть за него. В ней сущность родины, та сущность, которую стоит любить больше себя, которою стоит жить именно потому, что за нее стоит и умереть. С нею действи­тельно стоит слить и свою жизнь, и свою судьбу, потому что она верна и драгоценна перед лицом Божиим. Духов­ная жизнь моего народа и создания ее суть не что иное, как подлинное и живое Богу служение (богослужение!), которое должны чтить и охранять и все другие народы. Это живое Богу служение священно и оправданно само по себе и для меня; но не только для меня и для всего моего народа, но не только для моего народа, для всех и навеки, для всех людей и народов, которые живут теперь и когда-нибудь будут жить. И если бы кто-нибудь захотел убедиться на историческом примере, что духовная жизнь иных народов действительно чтится всеми людьми через века, то ему следовало бы только подумать о "ветхом завете”, о греческой философии и греческом искусстве, о римском праве, об итальянской живописи, о германской музыке, о Шекспире и о русской изящной литературе 19-го века...

 

Соединяя свою судьбу с судьбою своего народа — в его достижениях и в его падении, в часы опасности и в эпо­хи благоденствия, — истинный патриот "отождествляет себя инстинктом и духом не с множеством различных и неизвестных ему "человечков”, среди которых, наверное, есть и злые, и жадные, и ничтожные, и предатели; он не сливается и с жизнью темной массы, которая в дни бунта бывает, по бессмертному слову Пушкина, "бессмысленна и беспощадна”; он не приносит себя в жертву корыстным интересам бедной или роскошествующей черни (ибо чернью называется вообще жадная, бездуховная, проти­вогосударственная масса, не знающая родины или забы­вающая ее); он отнюдь не преклоняется перед "множест­вом” только потому, что на его стороне количество, и не считает, что большинство всегда одарено мудрою и безо­шибочною волею. Нет, он сливает свой инстинкт и свой дух с инстинктом и с духом своего народа; и духовности своего народа он служит жизнью и смертью, ибо его душа и его тело естественно и незаметно следуют за совершив­шимся отождествлением. Подобно тому, как тело человека живет только до тех пор, пока оно одушевлено, так душа истинного патриота может жить только до тех пор, пока она пребывает в творческом единении с жизнью своего народа. Ибо между ним и его народом устанавливается не только общение или единение, но обнаруживается прямое единство в инстинкте и в духе.

 

И это единство он передает многозначительным и искренним словом "мы”.

 

Такое отождествление не может быть создано искус­ственно, произвольно или преднамеренно. Можно желать его и не достигнуть, можно мечтать о нем и не дойти до него. Оно может сложиться только само собою, естест­венно и непроизвольно, как бы расцвести в душе, иррацио­нально распуститься в ней, победить и заполнить ее. Одна­ко это признание "иррациональности” патриотического чувства отнюдь не следует толковать в смысле отка­за от его постижения или в смысле его полной случай­ности, хаотичности, или неуловимой беззаконности. Ибо на самом деле это чувство, иррациональное по пере­живанию, подчинено совершенно определенным инстинк­тивно-духовным формам и законам, которые могут быть и должны быть постигнуты.

 

 

И.А. Ильин. О Родине. 3. ЧТО ЕСТЬ ПАТРИОТИЗМ

 

Патриотизм есть чувство любви* к родине, и потому он, как и всякое чувство, а особенно чувство любви, уходит корнями в глубину человеческого бессознательного, в жи­лище инстинкта и страстей, куда далеко не всякий любопытный глаз имеет доступ. Однако есть ступень духовного опыта и сила духовного видения, которая этот доступ открывает. Тогда обнаруживаются следующие фор­мы и законы.

 

Прежде всего, обретение родины должно быть пере­жито каждым из людей самостоятельно и самобытно. Никто не может предписать другому человеку его роди­ну — ни воспитатели, ни друзья, ни общественное мне­ние, ни государственная власть, ибо любить и радоваться, и творить по предписанию вообще невозможно**. Пат­риотизм, как состояние радостной любви и вдохновен­ного творчества, есть состояние духовное, и потому он может возникнуть только в порядке автономии (свобо­ды) — в личном, но подлинном и предметном духовном опыте. Всякое извне идущее предписание может помешать этому опыту и привести к злосчастной симуляции. Любовь возникает "сама”, в легкой и естественной предметной радости, побеждающей и умиляющей душу. Эта свобод­ная предметная радость или осеняет человека — и тогда он становится живым органом любимого предмета и не тяго­тится этим, а радуется своему счастью; или она минует его душу — и тогда помочь ему может только такое жизнен­ное потрясение, которое раскроет в нем источники духов­ного опыта и любви.

 

Так называемый "казенный”, внешне принудительный, официальный патриотизм далеко не всегда пробуждает и воспитывает в душе чувство родины, нередко даже по­вреждает его. А между тем опытный и тактичный воспита­тель может действительно пробудить в ребенке настоящий патриотизм. Но именно пробудить, а не навязать. Для этого он сам должен быть искренним и убежденным пат­риотом и уметь убедительно показывать детям те глу­бины и прекрасности родины, которые на самом деле заслуживают любви и преклонения. Он должен не "пропове­довать” любовь к родине, а увлекательно исповедовать и доказывать ее делами, полными энергии и преданности. Он должен, как бы вправить душу ребенка в духовный опыт его родины, вовлечь ее в него и приучить ее пре­бывать в нем и творчески расцветать в нем. Тогда пат­риотическое самоопределение осуществится свободно и непосредственно. И ребенок станет незаметно живым орга­ном своей родины.

 

В основе такого слияния или сращения лежит всегда некоторая однородность в путях и способах духовной жизни: человек может узнать свой народ, прислушиваясь к жизни своего личного духа и к духовной жизни своего народа и узнавая свое творчество в его путях, а его пути в своем творчестве. Это дает ему радостное, уверен­ное чувство, которое можно выразить словами:

 

Я — как он; он — как я...

 

Или еще:

 

Мой дух — как его Дух; его Дух — как мой дух.

 

И, следовательно: я есмь дух от Духа его; я при­надлежу ему, а потому — ему моя любовь, моя воля, моя жизнь.

 

Вникнем в этот процесс основательнее и глубже, и мы найдем следующее.

 

Патриотическое единение людей покоится на некоторой со принадлежности их, столь необходимой, естественной и священной, сколь необходим, естественен и священен че­ловеку сам духовный Предмет и духовный способ жизни. Люди связуются в единую нацию и создают единую роди­ну именно в силу подобия их духовного уклада, а этот духовный уклад вырабатывается постепенно, исторически из эмпирической данности — внутренней, скрытой в самом человеке (раса, кровь, темперамент, душевные способ­ности и неспособности), и внешней (природа, климат, со­седи). Вся эта внутренняя и внешняя эмпирическая дан­ность, полученная народом от Бога и от истории, должна быть проработана духом, причем она и со своей стороны формирует дух народа, то облегчая ему его пути, то затруд­няя и загромождая их. В результате возникает единый национально-духовный уклад, который и связует людей в патриотическое единство.

 

Бремя эмпирического существования вообще преодолевается только творчеством, т.е. созданием новых цен­ностей в страдании, в труде, во вдохновении. Человека вообще освобождает только прорыв к духу, только осу­ществление духовных состояний*. Личный страх и опас­ность, личное страдание и гибель перевешиваются и пре­возмогаются только тою любовью и тем радованном, кото­рые посвящены не гибнущему, божественному содер­жанию. И вот в этом творчестве и особенно в этом духовном творчестве каждый народ имеет свои специфи­ческие особенности, образующие его национальный духов­ный уклад или, выражаясь философически, его националь­ный духовный акт**.

 

Так, каждый народ по-своему вступает в брак, рождает, болеет и умирает; по-своему ленится, трудится, хозяй­ствует и отдыхает; по-своему горюет, плачет, сердится и от­чаивается; по-своему улыбается, смеется и радуется; по-своему ходит и пляшет; по-своему поет и творит музыку;

 

по-своему говорит, декламирует, острит и ораторствует;

 

по-своему наблюдает, созерцает и создает живопись; по-своему исследует, познает, рассуждает и доказывает;

 

по-своему нищенствует, благотворит и гостеприимствует;

 

по-своему строит дома и храмы; по-своему молится и геройствует... Он по-своему возносится и падает духом;

 

по-своему организуется. У каждого иное чувство права и справедливости, иной характер, иная дисциплина, иное представление о нравственном идеале, иная политическая мечта, иной государственный инстинкт. Словом, у каждого народа иной и особый национальный духовный акт.

 

Самые узлы исторически данного характера — инстин­кта, страстей, темперамента, чувства, воображения, воли и мысли — распутываются и расплетаются у каждого наро­да по-своему; и по-своему же он превращает эти нити в духовную ткань. В борьбе души с ее ограниченностью и с ее несчастьем, с ее страстями и с ее невозможностями – каждый индивидуальный человек слагает себе особый духовный путь; но именно этот путь выстраданной духов­ности роднит индивидуальную душу сходством и бли­зостью с другими душами единого национального лона.

 

Замечательно, что нити душевного и духовного подобия связуют людей глубже, а потому и крепче других нитей. Самый путь и способ личного одухотворения, самый ритм духовной жизни в ее созерцании и действии, самый ха­рактер умственного интереса, самая степень духовной жажды и удовлетворения, самый подъем отчаяния и сла­вословия — все скрепляет души единого народа подобием и близостью. Это подобие ведет к тому, что люди связываются взаимным, глубоким тяготением, заставляю­щим их дорожить совместною жизнью, устраивать ее и совершенствовать ее организацию. Сходство в духовной жизни ведет незаметно к интенсивному общению и взаи­модействию, а это, в свою очередь, порождает и новые творческие усилия, и новые достижения, и новое уподоб­ление. Духовное подобие родит духовное единение, и об­ратно. И весь этот процесс духовного «симбиоза» покоится в последнем счете на сходном переживании единого и общего духовного предмета. Нет более глубокого единения, как в одинаковом созерцании единого Бога, но истинный патриотизм и приближается к такому единению.

 

Это не значит, что все сыны единой родины должны быть одного религиозного исповедания и принадлежать к единой церкви. Однако патриотическое единение будет несомненно более тесным, интимным и прочным там, где народ связан не только единой территорией и климатом, не только государственной властью и законами, не только хозяйством и бытом, но и духовной однородностью, кото­рая доходит до единства религиозного исповедания и до принадлежности единой и единственной церкви. Патриоти­ческое единение есть разновидность духовного единения, а поклонение Богу есть одно из самых глубоких и сильных проявлений человеческого духа.

 

Эту религиозную основу патриотизма культивировали еще древние, языческие народы. Для них гражданствен­ный патриотизм был прежде всего делом поклонения богам родного города. Клятва юноши, вступающего в кадр граж­дан, гласила: «Буду оборонять святилища и священные обряды и почитать святыни моей родины» (Поллукс)79; согласно этому «быть гражданином» было равносильно «соучастию в жертвоприношениях» (Демосфен)*80. Подобное этому мы находим и у римлян, напр., у Цицерона, этого холодного мастера огненных слов: «Здесь моя вера, здесь мой род, здесь след моих отцов; я не могу выговорить, какой восторг охватывает мое сердце и мое чувство...»**

 

Так, в древности начало религиозного единения и нача­ло патриотического единения просто совпадали: единый народ творил единую духовную культуру и имел единую веру. В дальнейшем процессе исторической дифференциа­ции появились патриотические общины, не связанные еди­ной религией, а также религиозные союзы (церкви), члены коих принадлежат к различным нациям, родинам и госу­дарствам.

 

Различие между религиозной и патриотической общи­ной состоит в том, что в религии люди любят Бога и верят в Бога, а в патриотическом единении люди любят свой народ в его духовном своеобразии и верят в духовную силу и в духовное творчество своего народа. Народ — не Бог, и возносить его на уровень Бога — слепо и грешно. Но народ, создавший свою родину, есть носитель и служи­тель Божьего дела на земле, как бы сосуд и орган бо­жественного начала. Это относится не только к «моему» народу (кто бы он ни был), но и ко всем другим народам, создавшим свою духовную культуру. Следовательно, это относится и к моему народу, а это для меня теперь важнее всего.

 

И вот, если мы взглянем глубже и пристальнее, то мы увидим, что каждый духовный акт имеет свое особое душевно-духовное строение, слагаясь по-своему из инстин­ктивных влечений, чувства, воли, воображения, мысли, ощущения и внешних поступков. Так обстоит и в религиоз­ной вере, и в познании, и в нравственности, и в искусстве, и в правосознании, и в труде, и в хозяйственной деятель­ности, словом, во всей духовной жизни человека. Оказы­вается, что так обстоит дело не только в личной жизни каждого данного человека, но и в жизни целых народов. Каждый народ вынашивает и осуществляет в своей исто­рии душевно-духовные акты особого национального строения, которые и придают всей его культуре своеобразный характер. И каждое создание этой культуры — начи­ная от резного украшения на избе и кончая ученым трак­татом, начиная от национальной пляски и кончая музы­кальной сонатой, начиная от простонародного костюма и кончая национальным героем или собором расцветает и цветет в его духовном саду и слагается как бы в духовную гирлянду, которая связует его в единство крепче всяких законов или оков. Каждое духовное достижение народа является единым, общим для всех очагом, от которого размножается, не убывая, огонь духовного горения; так что вся система национальной духовной культуры пред­стает в виде множества общих возжженных огней, у которых каждый может и должен воспламенить огонь своего личного духа. И пламя это, перекидываясь на но­вые очаги, сохраняет свою изначальную однородность — и в ритме, и в силе, и в окраске, и во всем характере горения. Так народы слагаются в своеобразные духовные единства, а отсюда — всякая внешняя эмпирическая связь (расовая, пространственная, историческая) получает свое истинное и глубокое значение.

 

Вот почему национальный гений и его творчество оказываются нередко предметом особенной патриотичес­кой любви.

 

Жизнь народного духа находит себе в творчестве гения сосредоточенное и зрелое выражение. Гений говорит от себя, но не за себя только, а за весь свой народ; и то, о чем он говорит, есть единый для всех, но неясный большин­ству, а многим, может быть, и недоступный Предмет; и то, что он говорит о нем, есть истинное, подлинное слово, раскрывающее и природу Предмета, и сущность народ­ного духа; и то, как он говорит это слово, — разрешает скованность и томление народного духа, ибо слово его рождено духовным актом национального строения и несомо подлинным ритмом народной жизни.

 

Гений подъемлет и несет бремя своего народа, бремя его несчастий, его исканий, его жизни, его исторического и естественного существования; и, подняв его, он несет его творчески к духовному разрешению всех его узлов и труд­ностей. Он одолевает это бремя, он торжествует, он одерживает победу, и притом так, что его победа становит­ся — на путях непосредственного или опосредствованного общения — источником победы для всех, связанных с ним национально-духовным подобием. Гению дана та мощь, о которой томились и ради которой страдали целые поколе­ния в прошлом; и от этой мощи исходит и будет исходить духовная помощь и радость для целых поколений в буду­щем. Он учит своих братьев духовной победе; он показы­вает им, как они могут сами стать духовными победите­лями. Творческое достижение гения указывает путь всем ведущим полутворческую жизнь; им стоит только воспри­нять его создание и его творчество, художественно отож­дествиться с ним — и в этом воспроизведении и подража­нии они найдут себе ту духовную свободу*, без кото­рой они остались бы обреченными на томление и соб­лазны.

 

Вот почему гений всегда остается для своего народа живым источником духовного освобождения, радости и любви. Он есть тот очаг, на котором, прорвавшись, вспыхнуло пламя национального духа. Он есть тот вождь, который открывает своему народу прямой доступ к свободе и к божественным содержаниям, — Прометей, дарящий ему небесный огонь; Атлас, несущий на своих плечах духовное небо своего народа; Геракл, совершающий от его лица свои подвиги. Его акт есть акт всенародного, национального самоопределения в духе; и к творчеству его потомки стекаются как к единому и общему алтарю на­ционального Богу-служения.

 

Гений ставит свой народ перед лицо Божие и выгова­ривает за него и от его имени символ его предметной веры, его предметного созерцания, знания и воли. Этим он от­крывает и утверждает национальное духовное единство, то великое духовное «Мы», которое обозначает самую сущ­ность родины. Гений есть тот творческий центр, который оформляет духовную жизнь и завершает духовное твор­чество своего народа; этим он оправдывает жизнь своего народа перед Богом и потому перед всеми остальными народами истории  —  и становится истинным зиждителем родины...

 

Итак, обосновать идею родины и чувство патриотизма значит показать не только их неизбежность и естест­венность в историческом развитии народов, и не просто их государственное значение и их культурную продуктивность, но — их верность перед Богом, их религиозную (сверхисповедную и сверхцерковную) священность, а по­тому их правоту перед всем человечеством; что мы и сделали.

 

Тот, кто говорит о родине, разумеет (сознательно или бессознательно) духовное единство своего народа. Это есть единство, возникшее из инстинктивного подобия, общения и взаимодействия людей в их обращении к Богу, к дан­ной от Бога внешней природе и друг к другу. Это един­ство вырабатывается исторически, в борьбе с природой, в создании единой духовной культуры и в самообороне от вторгающихся нарушителей. Это единство закрепляется своеобразием национально-духовного акта и системой навязывающихся исторически-культурных и государ­ственно-хозяйственных задач. Каждый народ призван к тому, чтобы принять свою природу и историческую «дан­ность» и духовно проработать ее, одолеть ее, одухотворить ее по-своему, пребывая в своем, своеобразном националь­но-творческом акте. Это его неотъемлемое, естественное, священное право и в то же время это его историческая, общечеловеческая и, что самое главное, — религиозная обязанность. Он не имеет духовного права — отказаться от этой обязанности и от этого призвания. А раз отказав­шись, он духовно разложится и погибнет; он истори­чески сойдет с лица земли.

 

Иными словами: каждому народу дается от природы и от Духа Божия. Каждый народ призван принять и природу, и Дух, и Духом одухотворять и себя, и природу. Это одухотворение у каждого народа совершается своеобразно и должно протекать самостоятельно. Национальная духов­ная культура есть как бы гимн, всенародно пропетый Богу в истории, или духовная симфония, исторически прозвучав­шая Творцу всяческих. И ради создания этой духовной музыки народы живут из века в век, в работах и страда­ниях, в падениях и подъемах, то паря к небу, то влачась долу, — вынашивая своеобразную молитву труда и созер­цания на поучение другим народам. И эта музыка духа своеобразна у каждого народа, и эта музыка духа есть Родина. И каждый человек узнает свою Родину потому, что его личная музыка духа откликается на ее всенарод­ную музыку; и, узнав, он врастает в нее так, как врастает единичный голос в пение хора.

 

Вот почему мы утверждаем, что Родина есть нечто от Духа Божия: национально воспринятый, взращенный и в земные дела вработанный дар Духа Святого. Нельзя погасить в себе эту святыню. Ею надо жить. Ее надо твор­чески и достойно блюсти в себе. Ее нельзя отдать в порабо­щение или в попрание другим народам. За нее стоит бо­роться и умереть. И всякий христианин, увидевший это, постигший это, призван не отзываться на соблазны пус­того и лицемерного интернационализма, а мужественно и честно поставить перед собою все проблемы, смущающие его христианскую совесть, и искать разрешения в духе истинного, духовного патриотизма

 

 

Обсуждение Еще не было обсуждений.